15 июня 1970 года газета «Вечерний Ленинград» в разделе «хроника» опубликовала лаконичное сообщение: «В аэропорту „Смольное“ задержана группа преступников, пытавшихся захватить рейсовый самолет. Ведется следствие». На следующее утро эта же информация появилась в областной партийной газете «Ленинградская правда».

Коротко предыстория «самолетного» дела сводится к следующему. Группа еврейских отказников и примкнувшие к ним двое бывших политических заключенных русской национальности задумали крайне опасное предприятие. Они решили захватить небольшой пассажирский самолет Ан-2, следовавший местным рейсом из Ленинграда в городок Приозерск в районе Ладожского озера, чтобы улететь на нем в шведский город Боден.

Предполагалось, что из Швеции евреи смогут беспрепятственно добраться до Израиля.

Органам государственной безопасности стало известно о готовящемся побеге. Злоумышленников схватили прямо на летном поле во время посадки в самолет…

Из письма Иосифа Менделевича родителям


Папа, мама, здравствуйте! В прошлом письме, которое у меня конфисковали, я писал вам о моей жизни здесь. Коль скоро я не имею права писать о своем сегодняшнем положении, решил рассказать о событиях четырехлетней давности.

15 июня 1970 года мы встали спозаранку и пошли через лес к летному полю. Накануне я вытащил сломанную спичку — это значит, что спальный мешок мне не достался. Подстелив плащ, лег прямо на землю. Вульф с Изей (братья Залмансон) подогрели перловую кашу в банке. Толик (Альтман) на проволоке поджарил кусочки колбасы.



Иосиф Менделевич Мозусович

Временами казалось, что вокруг нас, за деревьями, есть еще какие-то люди. Вечером прямо по колхозному полю подъехала «Волга» с четырьмя пассажирами, один вышел и зачем-то внимательно смотрел в сторону леса. Иногда на расстоянии метров ста вроде звучали приглушенные голоса, шуршали листья… Сон был короткий — уже в пять часов подъем.

Толик сказал: «Последняя ночь на воле». Для меня такая реплика была неожиданной: ни о чем подобном я не думал. В пределах ближайших часов мой путь был мне ясен, а дальше — как повернется. Уже через несколько месяцев на допросе я сказал следователю, что удовлетворен тем, что сделал для того, чтобы попасть на Родину. Надо было подать документы — собрал и подал их в МВД. Отказали дать разрешение на выезд — жаловался в ЦК. Подал еще раз, снова отказали, и снова жаловался. И только когда мне заявили, что мне нечего надеяться на официальный выезд, решил добираться любым путем. Ну, а если не получилось, что ж — я сделал все, что казалось возможным.

Именно с таким настроением я встал рано утром с мокрой травы, перекинулся парой слов с товарищами, и мы пошли. Было солнечное, ласковое утро. Ясное небо — летная погода. Ребята нашли, что у меня слишком интеллигентный вид — берет, польский плащ. По их настоянию пришлось снять и положить в рюкзак. Шатаемся в ожидании отлета вокруг дощатого барака — здания аэропорта. Толик нашел кран с холодной водой, попили прямо из-под крана. В столовую решили не ходить.

Стали прибывать автобусы из города. Я был удивлен, что они шли очень часто и из них выходили в основном молодые мужчины. Один сел поблизости от нас с Изей. Посидел, послушал, о чем идет разговор, отошел. Прошли регистрацию. В 8.35 объявили посадку на наш самолет Смольное — Приозерск. Билеты почему-то проверяет солидный мужчина в форме Аэрофлота. Странно, обычно этим занимаются молодые девушки. Впрочем, какая разница.

Выходим на летное поле и идем цепочкой к «кукурузнику», стоящему метрах в пятидесяти. Я иду последним. Со стороны наша процессия, наверное, должна выглядеть очень подозрительной. Вдруг все ребята начинают поворачивать головы в мою сторону. В чем дело? Нет нашего «пилота». Он с семьей расположился чуть вдалеке от кассы. Поскольку я замыкающий, значит, мне надо его позвать.

Почти бегом, но без паники, поворачиваю обратно. Мужчина в форме не хочет меня пропускать. Я ему объясняю: «Мой товарищ задерживается, надо его позвать». Бегу к месту, где расположилась семейка. Ну да! Они что-то едят. «Что же вы? Уже объявили посадку!» — «Разве? Мы не слышали, по расписанию до посадки еще десять минут». — «Все ребята уже садятся в самолет!» Они быстро собираются, идут за мной.

У выхода на летное поле большая толпа. Слышны возгласы: «Дерутся!» Не понимаю, о чем это. Вдруг чьи-то крепкие руки хватают меня с двух сторон. Дают подножку, кидают на землю. Голову прижали к земле — очки, изогнувшись, встали поперек лица, царапают кожу. Завели руки за спину, вяжут веревкой. Все понятно — нас выследили и арестовали.



Марк Дымшиц

На аэродроме много здоровых молодых людей, задние карманы спортивных штанов оттопырены пистолетами. Тут же — вооруженные офицеры, пограничники с собаками и автоматами, военные автобусы. Подготовились старательно…

Мимо проводят Марка (Дымшица). Один глаз у него начинает заплывать, по лицу сочится кровь. Все ребята в наручниках или со связанными руками. Стоят почти у самого самолета. Внешне спокойны. Их по одному уводят в машины. Повели и меня.

Приводят в диспетчерскую. Сижу на стуле, рядом — охрана. Входят старший лейтенант КГБ и двое понятых. Тщательно обыскивают. Улов из карманов небогат — 5 руб. 60 коп. Жалкая сумма наличных вызывает изумление, наверное, думали найти тысячи. Предъявляют ордер на задержание: «измена Родине» и прочее. Отказываюсь подписать. Вся процедура происходит без шума, спокойно.

Старший офицер выводит к «Волге». По обе стороны садятся двое, руки велят положить на колени. Едем. Никаких существенных мыслей в голове. Утренний Ленинград, мелькание людей и домов не вызывают особого интереса. Чужой огромный город…

Вот мы и приехали. Ведут вверх по лестнице. Длинный коридор, неяркий свет. Спрашиваю у сопровождающего: «А книги здесь дают?» — «Дают, дают. Сможете два института закончить». Он оказался прав хотя бы в одном: мне дали 12 лет — по шесть лет на каждый институт.

Привет всем.

Иосиф.

17 февраля 1974 года.


Следствие по делу «самолетчиков» продолжалось шесть месяцев. Эти полгода подследственные провели и изоляторах КГБ в Ленинграде и в Риге, где до ареста жили почти все несостоявшиеся угонщики.

Из книги воспоминаний Анатолия Альтмана


Зная, что нас арестуют, мы вели себя более чем странно. Это интересный случай для психологов (если не для психиатров). Мы продолжали делать все тоже, что и намеревались делать поначалу. Даже после того, что Эдик сказал: «Нас пасут!», и всем было ясно, что это так и что надежды нет… И все же «нет» нашему прошлому заглушило все другие «нет» и «да», все сомнения и страхи, ибо не было больше сил возвращаться обратно. Пусть что угодно впереди, но только не вчерашнее рабство. Мы были уже тогда свободными, хотя освобождение пришло только через 9 лет, а кому и позже.

Но тогда уже мы сами распорядились нашими судьбами, составив «Обращение» на случай, если собьют самолет… Впрочем, нет у них резона это делать. Руководствуясь высокими государственными соображениями, они хотели нас получить не всмятку и вперемешку со сгоревшим металлом, а каждого по отдельности, дабы показать всем интересующимся, что их ожидает. (…)

…«Следователь по особо важным делам Павлов. Буду вести ваше дело. Ознакомьтесь и подпишите». Он подвинул мне ордер на арест. Прокурор, санкция — подписываю. Начинается обыск, все фиксируется до малейших подробностей: «Две бутылки с бесцветной жидкостью, надпись на этикетке „Водка столичная“, опечатаны алюминиевой фольгой», «билет проездной на трамвай, стоимость 3 копейки, советские деньги общей суммой 3 руб., 47 коп. — три купюры достоинством в 1 руб., четыре монеты по 10 коп. и три по 5 и 1 коп.» Потом пороли все прошивки рюкзака и куртки, вытаскивали ремень и шнурки, перебирали все рубцы одежды и нижнего белья. Затем отвели в другой кабинет, где миловидная женщина в белом халате удостоила меня осмотром задницы и паховых складок. И тут я вышел из испытания с честью — вышеупомянутые части тела по результатам осмотра оказались вполне лояльными и никакой антисоветчины не содержали.



Анатолий Альтман

Вернулись обратно в кабинет следователя. Он задал несколько дежурных вопросов. Мои ответы выслушивал с простодушно-сочувственным выражением на лице — служба, мол, наша такая. То и дело заглядывали какие-то личности, некоторые вступали в беседу, пугали: «Статья серьезная — измена Родине, тянет на вышку». А мне, по правде сказать, как-то ни разу и в голову не пришло спросить у Эдика, на сколько наше предприятие тянет…

Утром за мной пришли: «Фамилия?.. Выходи, руки назад, не оглядывайся». Ведут куда-то вниз, перед последней дверью останавливаются. Какой-то лысый инструктирует: «Выезжаем на осмотр местности. Предупреждаю о крайней серьезности последствий попыток к побегу. Все указания прапорщика и следователя выполнять беспрекословно». Надевают на правую руку наручник, другой наручник — для прапорщика. Прапорщик предупреждает: «Ты не дергайся, браслеты автоматические, затянется — аж с конца закапает».

Снова улицы Ленинграда… Доезжаем до леса, где мы провели ночь накануне ареста. Вдруг мне становится нехорошо, вспоминаю, что где-то здесь я разорвал и рассовал по разным местам свою записную книжку. Просят точно указать место ночлега, я, разумеется, не могу вспомнить. Следователь говорит, что злонамеренное запирательство может ухудшить мое положение. Разорванные листки находят без меня, кроме того, находят еще чьи то записи.

Постепенно обживаю камеру. Принесли постельное белье — опыт Рахметова оказался излишним. Однако через какое-то время тощий тюфяк провис между железными полосами койки, каждый поворот на другой бок причиняет боль. Догадался снять со стены картонный щит с правилами внутреннего распорядка и положить его под тюфяк.

Несколько раз вытаскивают в кабинет к майору Павлову. Он все выпытывает, кто был со мной в лесу, кто еще собирался участвовать в побеге… Наотрез отказываюсь давать показания о других. «А, понятно, успел познакомиться с „Юридической памяткой“ Есенина-Вольпина» — говорит следователь…

Проходят дни. Я по-прежнему отказываюсь говорить о других. Беседы приобретают все более отвлеченный характер. Я, по наивности своей, вначале пытался горячо и искренне доказать правомочность своих действий, апеллировал к естественному праву человека защищать свои права. Можно вообразить, как они умилялись этим откровениям. Павлов, вероятно, полагал, что со мной особенных хлопот не будет, при такой откровенности. Но он не учел, что я еще с детства твердо усвоил нехитрые законы рабочей окраины: что бы ни случилось — молчи, если очень уж давят, то и заплести не грех, но так, чтобы друга не сдать. Это самое последнее дело.

В начале следствия майор участливо спрашивал: «Ну как еда? Как условия содержания?» Знал бы он, что я месяцами жил без денег, без своего жилья, ел, что попало, и спал, где придется. Я про себя ухмылялся — если это все давление, на которое они пока способны, то я перезимую это дело. А потом из мягких лап начали показываться когти. Когда я в течение длительного времени не «проявлял понимания» и с непонятным для следователя упорством продолжал запираться в отношении посторонних людей, он объявил о намерении отправить меня на психиатрическое обследование.

Признаться, мое состояние было весьма паршивым. От пребывания в одиночке и бессонницы, связанной, очевидно, с колдовским воздействием наступивших белых ночей, началось если не психическое расстройство, то некоторое перенапряжение психики. Иногда, задремав под утро, я просыпался в ужасе от ощущения, что у меня нет головы, вернее, что ее кто-то забрал. И в панике не мог сообразить спросонья, где же она, а главное, кому она понадобилась в такую рань…

Сегодня на завтрак был выдан скрученный из газеты фунтик с сахаром — пайка за прошедшие 10 дней заключения. Надежд сохранить его до следующей «получки» не было никаких и я, прогуливаясь по камере, подлизывал время от времени сахарок и справедливо считал жизнь сладкой. Блаженство было прервано надзирателем: «С вещами на выход». Как говорил Лис Маленькому принцу: «В мире нет совершенства — если есть куры, то и охотники, к сожалению, тоже есть». И вот меня опять куда-то волокут, дальше, чем в кабинет к следователю. Не иначе, как в психушку, допрыгался! Вспомнились читанные в самиздатовской «Хронике текущих событий» описания тамошних «развлечений» — жесткая фиксация к койке, аминазин, распад личности…

Выдали под расписку вещи и запихнули в глухой бокс милицейской машины. Едем недолго. По реву моторов догадываюсь, что прибыли в аэропорт. Выгружают перед самолетом, стоящим в оцеплении штатских. Наручники не надевают, быстро проводят по трапу. Рядом со мной садится деревенского вида прапорщик, впереди и сзади тоже располагаются оперативники. Куда это с таким почетом? В Ленинграде своя психушка. Неужели в Москву, в «Сербского»?.. Ответ не заставил себя долго ждать. Женский голос объявил по внутренней связи: "Наш самолет выполняет рейс такой-то по маршруту «Ленинград — Рига. Командир корабля и экипаж желают всем приятного полета».

В Риге камера в следственном изоляторе КГБ, не в пример ленинградской, оказалась довольно просторной, и к тому же — не одиночка, а на три «персоны». Знакомлюсь с сокамерниками. Один — латышский националист, второй — вполне состоявшийся уголовник, по лагерному «шурик». Соседи радушно предлагают еду, сигареты. Отказываюсь вежливо, но твердо, ибо знаю, что ответить мне нечем — посылку никто не пришлет, денег на ларек тоже нет. Меня поднимают на смех — при такой щепетильности в неволе трудно прожить.

«Шурик», как я, к сожалению, с опозданием понял, был чекистской «наседкой». Уголовники, находившиеся в следственных камерах вместе с политическими, как правило, были «подсадными», и держаться с ними следовало соответственно. Их присутствие в камере было способом добыть дополнительную информацию, подсказать подследственному «правильное поведение» на допросах. Всего этого я тогда еще не знал и был с нашим «шуриком» неосмотрительно откровенным.

Однажды, презрев все опасности, связанные со строгим запретом межкамерного общения, он трижды постучал в стену соседней камеры, и вскоре мы услышали ответный стук. «Шурик» взял кружку, приставил ее донышком к стене и каким-то особым сдавленным криком спросил: «Кто сидит?». Затем перевернул кружку и приставил ухо. Так я узнал, что рядом нами находится еще один «самолетчик» — Иосиф Менделевич…

Я не знал, что вместе с «самолетчиками», замели еще многих еврейских активистов. Постепенно, из комка вопросов, имеющих отношение к нашей попытке побега, потянулись ниточки к «антисоветской сионистской деятельности». Стали спрашивать о газете «Итон», о роли Мафцера, называли другие имена. Ясно, что затевалось что-то, по размаху напоминавшее «дело врачей». К следствию были привлечены чекисты из разных городов СССР. Мой следователь давно сменил доброжелательный тон на откровенно угрожающий. Я, соответственно, тоже перестал изображать из себя наивного правдоискателя.

В октябре нашу компанию отправили из Риги в назад, в Ленинград. Однажды меня вызвали вроде как на очередной допрос. Однако мент привел в камеру, где арестованных обычно «шмонают». Навстречу поднялась женщина. Я не поверил своим глазам. Мама?.. Здесь?.. Сейчас?..

Она постарела, стала меньше ростом, как бы усохла. Я никогда не видел ее такой смущенной, испуганной, жалкой. Заглядывала мне в лицо, гладила по плечу: «Да, я знаю, как ты их любишь, но все живут как-то с этим. Ты не думай, что все они сволочи, вот видишь, мне разрешили свидание до суда. Они тоже люди, это служба у них такая…»

Я слушал ее и терялся в догадках: почему против правил разрешили свидание? Спросил прямо. Мама заплакала, ничего не ответив. Мент сказал, что свидание окончилось. «Иди, иди… Я не плачу», — твердила она.

Плакал, кажется, я. Плакал над ее неудавшейся жизнью — ни мужа, ни сына. Старуха скоро совсем, пустой дом — я давно его оставил, и возвращаться туда, предстоит, похоже, не скоро. А свидание ей дали на основании справки из онкологического диспансера о вероятном течении ее заболевания. Я узнал об этом позже, знакомясь с материалами дела. Правда, мама еще успела приехать ко мне на свидание в лагерь…

Вход строго по пропускам


15 декабря 1970 года в Ленинградском городском суде началось слушание уголовного дела по обвинению Марка Дымшица, Эдуарда Кузнецова, Иосифа Менделевича, Сильвы и Израиля 3алмансон (брат и сестра), Анатолия Альтмана, Лейба (Арье) Хноха, Юрия Федорова, Алексея Мурженко, Бориса Пэнсона и Менделя Бодни в «…преступном сговоре изменить Родине путем бегства за границу с целью осуществления намерения в подготовительной и организационной деятельности, направленной на разбойное завладение самолетом и хищение такового…». Взятые в кавычки слова — не пародия на юридический сленг, а дословная выдержка из выступления председателя Ленгорсуда Н. А. Ермакова, который самолично вел этот процесс и, как предписывает процедура, в начале судебного заседания подобным образом «разъяснил» подсудимым сущность предъявленного им обвинения.

У входа в здание городского суда на набережной Фонтанки в тот день, как обычно, на доске объявлений появился машинописный листок с указанием, где слушается то или иное дело. О зале № 48, где проходил процесс «самолетчиков», — никакой информации. Вход — строго по спецпропускам, хотя процесс объявлен открытым. Близких родственников подсудимых впускают лишь после сверки паспортных данных с заранее составленным списком.

Вспоминает мать подсудимого Пэнсона Геся Боруховна


Когда я подошла к зданию суда, то увидела, что улица загромождена военными машинами, в них — солдаты и офицеры. На тротуарах расставлено оцепление. Для посторонних машин дорога перекрыта. Внутри здание переполнено работниками КГБ, много милиции.

Атмосфера в зале была крайне напряженной, на нас, родителей подсудимых, смотрели с откровенной злобой. Первые два ряда оставались пустыми, нам же поначалу мест не выделили. Мы устроились в третьем ряду, но после перерыва эти места оказались занятыми. Я обратилась к суду: «Почему родные должны стоять у дверей, а посторонние заняли наши места?» Маленькая победа: нам определили третий и четвертый ряд.



Борис Пэнсон

Состав «зрителей» менялся на каждом заседании. Речи обвинения слушали высокопоставленные партийные чиновники и начальники из КГБ. Во время выступлений адвокатов темно-синие пальто с черными каракулевыми воротниками и дорогие шапки сменились простой одеждой особо доверенных рабочих. Передовиков производства сменили профессиональные партработники и городские власти. В день оглашения приговора — опять военные, работники КГБ и милиции.

Начался суд. На столе перед судьями — 28 пухлых томов, каждый толщиной сантиметров по двадцать. Обвинительное заключение читали со многими перерывами. Судья Ермаков заметно уставал. Выступления прокуроров длились часами. Прокурор Соловьев подробно объяснил всем присутствующим, что такое сионизм и какой вред он наносит советскому обществу. Общественный обвинитель от Ленинградского авиационного отряда, грудь которого украшали в большом количестве ордена и другие знаки отличия, в своей речи превзошел прокуроров. Речи же адвокатов продолжались не более 20 минут. Почти все защитники начинали с того, что подчеркивали свое согласие с обвинением. Они лишь просили принять во внимание, что подсудимые подавали заявление на выезд в Израиль, и, если бы у них была бы такая возможность, они были бы рады покинуть СССР законным путем.

В зале было душно и жарко. Во время перерыва всех удаляли, а подсудимые оставались на месте под охраной конвоя. В коридоре приглашенные «зрители» оживленно переговаривались: «Вот шайка работала! Расстрелять их мало, шпионы, изменники!»

Когда обвинение попросило для двоих смертную казнь и для других сроки до 15 лет, в зале раздались аплодисменты. Некоторые из нас вскочили и закричали: «Мальчики, мы с вами! Разбойники не вы, а те, кто вас судит!» Минутная паника. Поток злобы на нас со всех сторон…

Начало процесса


В самом начале судебного заседания при установлении личности подсудимых на вопрос о национальности Эдуард Кузнецов ответил: «еврей». Тут же встрял прокурор: "Но ведь в паспорте у вас записано «русский». — «Меня спрашивали не о записи в паспорте, а о национальности». Иосиф Менделевич, в свою очередь, попросил суд объявить национальную принадлежность председательствующего и народных заседателей. «Один украинец и трое русских», — последовал ответ. Других вопросов, ходатайств и заявлений об отводах не было.


О своем отношении к предъявленному обвинению подсудимые сообщили следующее.

Марк Дымшиц: «Виновным себя в предъявленном обвинении не признаю, хотя фактических обстоятельств дела не отрицаю».

Эдуард Кузнецов: «Акт, на совершение которого мы покушались, квалифицирован обвинением ложно. Прямым умыслом каждого из нас был выезд за границу. Ни у кого не было намерений присвоить самолет, следовательно, можно говорить лишь о попытке временного отчуждения такового… Отвергаю обвинение в хранении, распространении и размножении антисоветских материалов».

Сильва Залмансон: «Не признаю себя виновной по всем пунктам обвинения».

Иосиф Менделевич: «Не признаю себя виновным в измене родине, в покушении на хищение самолета, как и в антисоветской агитации и пропаганде».

Израиль Залмансон: «Виновным себя признаю».

Анатолий Альтман: «Не отрицая совершенного мною, не признаю себя виновным в покушении на измену родине и хищение самолета. Не считаю себя виновным в антисоветской агитации и пропаганде».

Арье Хнох: «По предъявленным статьям обвинения виновным себя не признаю».

Юрий Федоров: «Свою вину по статьям <…> отрицаю».

Алексей Мурженко: «Цели изменять родине и похищать самолет не преследовал. Вину свою отрицаю».

Борис Пэнсон: «Имел намерение выехать за границу, и только. С предъявленным обвинением не согласен».

Мендель Бодня: «Виновным себя признаю полностью».

Допрос подсудимых


Покончив с формальностями, суд приступил к допросу обвиняемых. Опубликованные по горячим следам в еврейском самиздате материалы об этой части процесса представляют собой в основном лаконичное изложение устных рассказов родственников, допущенных в зал заседания (что-либо записывать было категорически запрещено). В настоящей публикации приведены также более подробные воспоминаниями самих фигурантов дела и короткие справки о том, кто кем был и что успел в жизни до момента ареста.


Дымшиц Марк Юльевич

Дымшиц Марк Юльевич, 43 года. Родился в городе Лозовая Харьковской области. Окончил Сталинградское летное училище и служил военным летчиком. В 60-х годах решил перейти в гражданскую авиацию, но из-за своего еврейского происхождения не мог найти летную работу в Ленинграде, где проживала его семья. Работу летчика удалось найти только в Бухаре, откуда он, чтобы сохранить семью, вернулся в Ленинград. Поступил в сельскохозяйственный институт на факультет электрификации. Перед арестом работал инженером по новой специальности.


В ходе допроса Марк Дымшиц сказал, что к мысли об Израиле пришел самостоятельно, но не видел возможности легального выезда из СССР для себя, бывшего военного летчика. Одно время он даже хотел соорудить для побега воздушный шар, потом возникла идея угнать самолет. Когда понял, что самому с этим не справиться, стал искать единомышленников. Одновременно начал изучать иврит в кружке еврейской молодежи.

У него было три варианта побега из СССР по воздуху. Сначала думал угнать пассажирский самолет ТУ-124 на маршруте Ленинград-Мурманск и даже летал в Москву в кабине пилота-бывшего сослуживца. Однако управление большим лайнером показалось ему слишком сложным. Второй вариант созрел в мае 1970 года. Это был план захвата двенадцатиместного АН-2 ночью на летном поле, без пассажиров. Дымшиц и приехавшие из Риги Эдуард Кузнецов и Сильва Залмансон специально ездили на аэродром «Смольное», где убедились, что пробраться к самолету невозможно: собаки, вооруженная охрана, прожектора.

В начале июня Дымшиц снова позвонил в Ригу и попросил Кузнецова приехать, так как созрел еще один вариант побега. В Ленинград Кузнецов приехал вместе с Федоровым, и они втроем совершили пробный полет на АН-2 по маршруту Смольное — Приозерск. После этого был выработан окончательный план. Закупив все билеты на рейс в Приозерск, лететь туда в качестве пассажиров. После приземления в Приозерске связать первого и второго пилотов, положить их в спальные мешки, взять на борт еще четырех беглецов и лететь дальше — в сторону Швеции.

Подсудимый сказал, что найденный у Федорова пистолет, принадлежит ему. Он пояснил, что изготовил его в целях самообороны в ту пору, когда работал летчиком в Бухаре, где было небезопасно возвращаться домой после ночных рейсов. Там ему пистолет не пригодился, и он взял его с собой в Ленинград. Чтобы испытать самоделку, сделал два выстрела: дома, в гладильную доску, и в лесу. (В скобках надо заметить, что, как установила судебная экспертиза, первому выстрелу предшествовали две осечки, а после второго огнестрельное оружие вовсе пришло в негодность и не могло быть использовано в качестве такового). Дымшиц утверждал, что самодельный «пугач» понадобился исключительно как средство устрашения. На тот, скажем, случай, если нельзя будет оставить пилотов АН-2 в Приозерске, и придется лететь в Швецию вместе с ними. К тому же беглецы хорошо понимали, что шведские власти не станут с ними церемониться, если они ранят, а тем паче убьют пилотов, и наверняка выдадут беглецов Советам.


Залмансон Сильва Иосифовна

Залмансон Сильва Иосифовна, 26 лет. Воспитывалась в семье, соблюдавшей еврейские традиции. Окончила Рижский политехнический институт и работала в Риге инженером-конструктором. В 1970 году вышла замуж за Эдуарда Кузнецова. Мечтала о счастливой семейной жизни в Израиле. Принимала участие в тиражировании материалов еврейского самиздата, изучала иврит. Незадолго до ареста обратилась к генсеку ООН У Тану с «открытым письмом», где были такие строки: «Я хочу уехать из страны, где многое мне — несмотря на то, что я здесь родилась и живу по сей день — враждебно и чуждо».



Сильва Залмансон


В самом начале допроса Сильва заявила, что она сионистка. На вопрос прокурора, знает ли она, что сионизм враждебен марксистско-ленинской идеологии, ответила, что главное в сионизме — идея о воссоединении всех евреев в одном государстве. Она рассказала, что с 1968 года безуспешно ходатайствовала о выезде в Израиль. В 1970 году получила очередной вызов для себя и для мужа, но на работе ей отказались выдать характеристику, необходимую для подачи документов в ОВИР. На вопрос адвоката, высказывал ли в ее присутствии Кузнецов антисоветские взгляды, ответила отрицательно.


Менделевич Иосиф Мозусович

Менделевич Иосиф Мозусович, 23 года. Жил в Риге, в семье, где дорожили еврейскими традициями. С детских лет интересовался историей и судьбой еврейского народа, считал, что Израиль — его духовная и историческая родина. После школы поступил в Рижский политехнический институт, но ушел с четвертого курса, опасаясь, что высшее образование может стать помехой в получении разрешения на выезд.


На вопрос, как он оказался в группе захватчиков самолета, Иосиф ответил, что узнал о готовящемся побеге, когда его семья в очередной раз подала документы на выезд в Израиль. Он ответил друзьям, что примет участие в побеге лишь в том случае, если они опять получат отказ. Отказ не заставил себя долго ждать.

Менделевич признал, что принимал участие в издании самиздатовского еврейского сборника «Итон», был одним из его авторов. Он также был автором «Обращения», которое группа решила составить на случай провала операции, но не считает это письмо «клеветническим антисоветским документом». На вопрос, считает ли он себя «сионистом или лицом еврейской национальности?» ответил: «Я — еврей!»

Менделевич сказал, что никаких претензий к СССР у него нет, это государство его вообще не интересует, ибо единственное, чего он хочет — уехать на свою историческую родину. Прокурор заявил: «Русский народ выделил вам Биробиджан, поезжайте туда!» «Позвольте мне самому решать, какое государство, а не какая автономная область, является моей настоящей родиной, — ответил подсудимый. — Материальная сторона меня мало интересует, но я твердо знаю, что могу жить только там».

Отвечая на многочисленные вопросы государственного обвинителя, часто резкие и грубые, Менделевич держался очень достойно, не выгораживая себя. Он подтвердил, что сам купил олово для кастета, но не знает, кто именно его изготовил. Видел только, что кастет был обернут в тряпку и резину для смягчения удара, а поверх был обтянут пластырем.


Кузнецов Эдуард Самуилович

Кузнецов Эдуард Самуилович, 31 год. Родился и жил в Москве. Ему было всего два года, когда умер отец, Самуил Герзон, после чего мать сочла за лучшее взять свою девичью фамилию — Кузнецова. По окончании средней школы работал токарем на заводе. Много времени уделял самообразованию. Поступил учиться на философский факультет Московского университета. В 1961 году был арестован за «антисоветскую деятельность» и осужден на семь лет лишения свободы. Женившись на рижанке Сильве Залмансон, переехал в Ригу. Накануне ареста работал мотористом.


Прокурор: — Вы сказали, что мать заставила вас записаться в паспорте русским. Как это так «заставила»?

Кузнецов: — Я не употреблял такого слова. Я сказал: «настояла».

Прокурор: — Ну, настояла — все равно.



Эдуард Кузнецов

Кузнецов: — Не думаю…

Прокурор: — Вот вы, Кузнецов, ссылаетесь на законы. Вы что, юрист?

Кузнецов: — Нет.

Прокурор: — А что из юридической литературы вы читали, скажем, в последний раз?

Кузнецов: — Я прошу у суда разрешения не просто назвать книгу, но и вкратце изложить содержание пары абзацев.

Прокурор: — Просто назовите.

Кузнецов: — Хорошо, назову: «Нюрнбергский процесс над нацистскими судьями». По поводу аналогичных процессов там говорится…

Прокурор: — Достаточно!.. Ясно, о чем там говорится, мы сами можем прочитать. Мы видим, что вы знакомы с юридической литературой. Вы жаловались, что вас преследовали, не давали вам, так сказать, жить после освобождения из лагеря. А как же вы думаете! Вы совершили тяжкое государственное преступление, и хотите, чтобы вас сразу приняли в наш советский коллектив? Нет и нет! Как же за вами не следить? Вы вон на что руку подняли!

Кузнецов: — Не надо менять местами причины и следствия!

Прокурор: — Если бы вы исправились, отбывая наказание по первому приговору… Но вот какую характеристику дала вам лагерная администрация: «Кузнецов проявил себя с отрицательной стороны. Зарекомендовал себя матерым антисоветчиком. На меры воспитательного воздействия реагировал враждебно, политзанятий не посещал, на беседах с работниками лагеря вел себя высокомерно. Неоднократно водворялся в штрафной изолятор, а в 1967 году был отправлен в тюрьму за отказ от работы». Это верно о вас написано?

Кузнецов: — Приблизительно.

Прокурор: — За что вас отправили в тюрьму?

Кузнецов: — За отказ от работы. Там же написано…

Прокурор: — Значит, вы не хотели работать?

Кузнецов: — Я хотел в тюрьму.

Прокурор: — Чтобы не работать?

Кузнецов: — Я предпочел тюрьму, лишь бы иметь время для книг.

Прокурор: — Оказавшись в Швеции, вы собирались выступить на пресс-конференции. Это показал Бутман во время предварительного следствия. Правильно он показал?

Кузнецов: — Я не помню таких показаний. Поведение за границей нами не обговаривалось.

Прокурор: — Однако вы ведь не отрицаете, что у вас антисоветские взгляды?

Кузнецов: — Можете считать их антисоветскими, хотя сам я их квалифицирую иначе.

Прокурор: — Во время следствия вы заявили, что не считаете себя советским гражданином.

Кузнецов: — Я сказал, что являюсь советским гражданином лишь формально.

Прокурор: — Вам приходилось читать сионистскую литературу?

Кузнецов: — В вашем понимании сионизма — нет.

Прокурор: — Существует только одно понимание сионизма — марксистско-ленинское.

Кузнецов: — Вы делаете из сионизма жупел, которым пугаете московских купчих.

Прокурор: — Ладно, оставим это… Вы лично изготовили кастет?

Кузнецов: — Да.

Прокурор: — А для какой цели вы их изготовили?

Кузнецов: — Поскольку я должен был напасть на первого пилота, то решил на всякий случай иметь при себе кастет. Хотя мне надо было просто схватить пилота за шиворот и втащить в самолет, где мне помогли бы связать его.

Прокурор: — Изготовить кастет, взять его с собой, но никого не бить, так?

Кузнецов: — Именно так. Вопрос об обращении с экипажем волновал нас на всех стадиях подготовки к захвату самолета. Было решено, что в идеале следует стремиться к тому, чтобы на пилотах не было и царапины. Мы не хотели быть причисленными к уголовным преступникам, чтобы лишить советское правительство одного из наиболее веских оснований для требования вернуть нас в СССР.

Прокурор: — Когда вы предложили Федорову участвовать в разбойном нападении на советский самолет, вы сообщили ему, кто именно входит в состав преступной группы? Я имею в виду национальность ваших сообщников.

Кузнецов: — Да, сообщил.

Прокурор: — И как он к этому отнесся?

Кузнецов: — Нормально…

Прокурор: — Вы давно знаете Федорова? Где вы с ним познакомились?

Кузнецов: — И с ним, и с Мурженко я познакомился в 1962 году в седьмой лагерной зоне, в Мордовии.

Прокурор: — На предварительном следствии вы сказали, что Федоров собирался просить политическое убежище в Швеции.

Кузнецов: — Я не догадался, что мои слова будут истолкованы как доказательство планируемых им враждебных действий по отношению к СССР. Не считая, что просьба об убежище — враждебный советскому государству акт, я на вопрос о намерениях Федорова легкомысленно заявил, что он, возможно, попросил бы политическое убежище, если бы того потребовала ситуация…

Адвокат: — Вы собирались нанести ущерб СССР?

Кузнецов: — Ни в коей мере.

Адвокат: — Не волновало ли вас, как ваш побег воспримут враги Советского Союза?

Кузнецов: — Я не виноват, что у Советского Союза есть враги

Прокурор: — Что вы можете сказать по поводу «Обращения»?

Кузнецов: — Оно могло быть пущено в ход лишь в случае нашей гибели…

(Стенограмма допроса публикуется с сокращениями по записи, сделанной самим Кузнецовым).


Залмансон Израиль Иосифович

Залмансон Израиль Иосифович, 21 год. Родился в Риге, в семье, соблюдавшей еврейские традиции. Накануне ареста окончил четвертый курс машиностроительного факультета Рижского политехнического института. Увлекался всемирной историей и, в частности, историей еврейского народа, которая в СССР была под негласным запретом. Усердно изучал иврит. Младший брат Сильвы Залмансон, он был самым молодым в группе «самолетчиков».


На допросе Израиль сказал, что на побег решился по той причине, что просто не видел другого пути — его семья получила израильский вызов еще в 1965 году, но разрешения на выезд законным путем им не давали. Он не считает, что их побег нанес бы вред престижу СССР или причинил государству материальный ущерб. Все были уверены, что самолет вернут, а вообще он об этом как-то не думал. Отвечая на вопрос прокурора, признал, что поставил свою подпись под «Обращением», но не придал этому большого значения. Говорил Израиль сбивчиво, чувствовалось, что он очень устал во время предварительного следствия.


Мурженко Алексей Григорьевич

Мурженко Алексей Григорьевич, 28 лет. Родился в поселке Лозовая Черновицкой области. Окончил суворовское училище, поступил в Московский финансовый институт. В марте 1962 года за участие в «антисоветской организации» приговорен к шести годам лишения свободы. После освобождения, свободно владея английским, несколько раз пытался поступить в Институт иностранных языков, но не был принят из-за судимости. Накануне ареста работал на заводе, пользовался уважением в коллективе и даже был избран председателем местного комитета профсоюза.


На вопрос о причине, побудившей его принять участие в попытке бегства из СССР, Мурженко ответил, что это был результат неудачных попыток устроить свою жизнь после лагеря. Он обратил внимание суда на то, что сторона обвинения делает слишком большой упор на его прежнюю судимость, хотя после освобождения он не занимался распространением антисоветской литературы, не высказывал антисоветских убеждений и не читал самиздата. Заявил, что не согласен с утверждением обвинения, будто его противоправные действия продиктованы антисоветскими убеждениями.

Мурженко сказал, что не участвовал в подготовке к угону самолета и впервые прибыл в Ленинград накануне 15 июня. О плане побега узнал от Федорова, причем без подробностей.


Федоров Юрий Павлович

Федоров Юрий Павлович, 27 лет. Родился в деревне Ярославской области. Учился в Москве, в электромеханическом техникуме. Вместе со своим другом Мурженко был арестован за участие в «антисоветской организации». Освобожден досрочно в 1965 году. Пребывание в лагере пагубно отразилось на его психическом состоянии. После освобождения более месяца лечился в психиатрической больнице, был выписан с диагнозом «психастения». Страстный книголюб, изучал иностранные языки. В последнее время работал лаборантом на станции переливания крови и подсобным рабочим.


На судебном разбирательстве выяснилось, что Федоров отказался давать показания на предварительном следствии.

Прокурор: — Почему вы отказались сотрудничать со следствием?

Федоров: — У меня есть уже опыт по первому делу, где я давал показания по незначительным эпизодам, а в результате оказался ниспровергателем советской власти. Кроме того, я вообще с недоверием отношусь к этой организации — КГБ. На их руках слишком много крови.

Зам. прокурора: — Что вы можете сказать по существу дела?

Федоров: — Во-первых, я не согласен с предъявленным мне обвинением и не признаю себя виновным. Мы не собирались наносить ущерба Советскому Союзу, поэтому об измене родине не может быть речи. Можно говорить только о попытке нелегального перехода границы. То же самое могу сказать и об обвинении в хищении в особо крупных размерах. Мы не собирались присваивать самолет, и были уверены, что он будет возвращен Советскому Союзу.

Прокурор: — Расскажите о фактической стороне дела.

Федоров: — В апреле в Москву приехал Кузнецов и предложил мне принять участие в готовящейся операции. Я сразу же согласился, а также предложил кандидатуру Мурженко. Позвонил Мурженко, рассказал ему о плане в общих чертах. Сначала побег был намечен на первое мая. Я выехал в Ленинград, но операцию отменили. Вернулся в Москву. Вскоре позвонил Кузнецов и опять попросил приехать. От него я узнал окончательный план. Я также совершал пробные полеты вместе с Дымшицем и Кузнецовым. Это все, что я могу сказать.

Прокурор (обращается к Кузнецову): — Скажите, Кузнецов, как же так получается? Вы заявили суду, что Федоров не хотел участвовать в преступлении и согласился лишь под вашим нажимом. А он говорит, что вы просто поставили его в известность о предстоящей измене родине, и он сам напросился к вам в компанию. Кто же из вас говорит правду?

Кузнецов: — Федоров или забыл, как все обстояло, или пытается меня выгородить.

Федоров: — Я ничего не забыл, это Кузнецов хочет меня выгородить. Я уже давно думал о побеге из СССР.

Зам. прокурора: — Вы говорите, что у вас не было никаких антисоветских убеждений, не было цели вредить Советскому Союзу. А как же записка, которую вы написали матери? (Читает) «Мама, прости меня за горе и боль, которые я тебе принес, но пойми — свобода нужна мне только для того, чтобы продолжать борьбу, так неудачно начатую».

Федоров: — А вы посмотрите на дату! Эта записка написана в период следствия по моему первому делу. Я уже отсидел свой срок, а дважды за одно не судят.

Прокурор: — Знали ли вы о том, что вы и Мурженко должны были служить маскировкой преступного замысла, чтобы не видны были «еврейские уши» этой группы?

Федоров: — Не понимаю, что вы имеете в виду.

Прокурор: — Вы знали, что в группе будут одни евреи?

Федоров: — Да, знал.

Прокурор: — Знал и согласился?..


Альтман Анатолий Адольфович

Альтман Анатолий Адольфович, 29 лет. Детство провел в Черновцах, где очень остро переживал враждебное отношение окружающих к евреям. Окончив десятилетку, оставил родительский дом и переехал в Одессу. Поступил на судоремонтный завод, жил в рабочем общежитии на Молдаванке. Получил вызов из Израиля от некой «кузины». Местный ОВИР не принял его документы без характеристики с места работы, которую ему отказались выдать. Анатолий уехал в Ригу, где, по слухам, было легче получить разрешение на выезд. Но там он не смог найти работу - без прописки никуда не брали, а прописку не давали без постоянного места работы. Из этого замкнутого круга не было выхода.


Во время допроса Альтман рассказал, что примкнул к группе «самолетчиков» за несколько дней до неудавшейся попытки угона самолета в аэропорту «Смольное» не принимал участия в планировании и подготовке операции. Этот факт был подтвержден показаниями других подсудимых и свидетелей. Он заявил, что вполне сознательно принял предложение попасть в Израиль незаконным путем, так как законный путь для него оказался закрытым.

Альтман решительно отверг обвинение в деятельности, направленной на подрыв и ослабление советской власти. Признав свое участие в изготовлении еврейского самиздатского сборника «Итон», он настаивал на том, что его содержание носит исключительно национально-просветительный, но никак не антисоветский характер.


Хнох Арье-Лейб Гершевич

Хнох Арье-Лейб Гершевич, 26 лет. Родился в Мордовской АССР, где его родители, соблюдавшие еврейские традиции, находились в эвакуации. После войны семья вернулась в латвийский город Даугавпилс. Арье поступил на вечернее отделение техникума и в 14 лет начал трудовую жизнь учеником электрика по ремонту тракторов. Увлекался историей и международной политикой. Постепенно пришел к выводу, что будущее евреев как народа — в Государстве Израиль. В 1966 году подал заявление в рижский ОВИР и получил отказ. Начальник ОВИРа ему прямо заявил: «Пока не состаришься, в Израиль не попадешь!»



Арье-Лейб Хнох


В начале допроса Хнох сказал, что пришел к решению участвовать в побеге, когда окончательно убедился в отсутствии реальных шансов уехать из СССР легальным путем. По существу предъявленного обвинения признал себя виновным только частично, заявив, что у него не было умысла причинить ущерб интересам СССР. Он отверг обвинение в антисоветизме, так как нормально относится к социалистической системе. Об «Обращении» знает, что его предполагалось использовать в случае гибели членов группы, «чтобы мы не пропали без вести».

Отвечая на вопросы, Хнох рассказал, что происходило накануне ареста в так называемой «приозерской» группе:

— Всех нас было шестнадцать человек, а в самолет Ан-2 с билетами могли сесть только двенадцать. Значит — четверо лишних. Из них составили группу, которая должна была сесть в самолет на аэродроме в Приозерске. В этой группе были Сильва Залмансон, моя жена Мэри, я и Пэнсон… 14 июня мы собрались на Финляндском вокзале, чтобы ехать в Приозерск. На вокзале заметили слежку, пытались от нее оторваться — меняли поезда, направления. Пэнсон предложил вернуться назад. Я возражал, полагая, что все равно нас будут судить как соучастников побега.

Хнох не отрицал, что характер захвата самолета был насильственным. Но были приняты все меры предосторожности, чтобы летчики не пострадали: «Во-первых, из гуманных соображений — мы не бандиты. Во-вторых, мы не хотели, чтобы шведы нас выдали как уголовных преступников». Что же касается обвинения в хищении государственного имущества в особо крупных размерах, то о нем «не стоит и говорить всерьез».

Не признавая себя виновным в обвинении по статье об антисоветской агитации и пропаганде, Хнох признал, что в одном из изъятых материалов утверждается, что в 50-х годах в СССР были поголовно уничтожены деятели еврейской культуры. «Я считаю это преувеличением, — сказал подсудимый.- На самом деле не все, но очень многие».

Судья: — Вы говорите, что сожгли экземпляры статьи «Ваш родной язык». Почему? Для чего эта статья предназначалась?

Хнох: — Там был призыв к тому, чтобы при переписи населения евреи указывали, что их родной язык — еврейский. Я думал, что это будет иметь положительное значение для будущего нашей национальной культуры. Чем больше евреев ответит на этот вопрос положительно, тем реальнее шансы на открытие еврейского театра и т. д. А что касается языка, то не наша вина, что мы его не знаем… Когда перепись прошла, я уничтожил оставшиеся экземпляры.

Судья: — А вы знаете еврейский язык?

Хнох: — Да, свободно говорю.

Прокурор: — В показаниях на предварительном следствии вы признавали: «виновен полностью», а сейчас говорите — «виновен частично». И еще, как понимать ваши слова: «Если я являюсь гражданином СССР, то только формально»?

Хнох: — Следователь ввел меня в заблуждение, убедив, что мое признание фактической стороны дела подходит под формулировку «виновен полностью». Подавая заявление в ОВИР, я подписал документ, в котором говорится, что в случае получения разрешения на выезд, я лишаюсь гражданства СССР. Поскольку я не собирался отказываться от своего ходатайства о выезде в Израиль, то считал, что советское гражданство у меня теперь чисто формальное.

Прокурор: — Вы на следствии употребили еще и такое выражение: «Факт моего проживания в СССР считаю равносильным пребыванию в заключении».

Хнох: — Я не мог выехать в Израиль, хотя не было никаких законных причин мне отказывать. Ограничение в передвижении я понимаю как заключение.

Прокурор: — Почему у вас в показаниях следствию столько неточностей?

Хнох: — Мне было отказано в собственноручной записи своих показаний. Вначале я отстаивал каждую мелочь, потом мне надоело спорить со следователем. После каждого допроса мои дополнения к протоколу занимали больше места, чем сам протокол. Бывало, что, выдохшись, я терял способность сопротивляться, и тогда в протокол попадали показания, которых я не давал.

Прокурор: — В характеристике с завода «Саркана звайгзне» о вас сказано: «Показал себя с отрицательной стороны, к работе относился халатно, недобросовестно…» Правильно это или нет?

Хнох: — Я действительно не горел на работе.

Прокурор: — Но почему в вашей характеристике только плохое?

Хнох: — Когда характеристику запрашивает КГБ, то администрация освещает только одну сторону.

Прокурор: — Вы вынесли с завода шланги для изготовления резиновых дубинок?

Хнох: — Да, я…

Адвокат (вопрос Кузнецову): — Известно ли вам, чтобы Хнох занимался антисоветской деятельностью?

Кузнецов: — Я не слышал от него никаких антисоветских высказываний.


Бодня Мендель Абрамович

Бодня Мендель Абрамович, 33 года. Родился в Даугавпилсе. Жил в Риге, по профессии рабочий-металлист. Работал на заводе, имеет грамоты и другие поощрения за добросовестный труд. Получил производственную травму, в результате чего ослеп на один глаз. Как инвалид труда получал пенсию — 35 рублей в месяц. «Искреннее раскаяние» в суде не позволило ему избежать наказания, но существенным образом его смягчило.


Отвечая на вопрос, что его заставило присоединиться к группе «самолетчиков», Бодня рассказал историю своей семьи. В конце войны пропали его мать и брат. Спустя много лет он узнал, что после долгих мытарств и мучений они оказались в Израиле. На неоднократные заявления о разрешении на выезд в Израиль получал отказы. Поэтому, узнав о готовящемся побеге, дал согласие.

Показания Бодни резко отличались от показаний других подсудимых. Он единственный заявил, что раскаивается в своем поступке и благодарит органы власти за то, что они «раскрыли ему глаза». Свое участие в изготовлении "крамольной" литературы объяснил тем, что «поддался враждебному влиянию», а теперь глубоко сожалеет об этом. О своих подельниках говорил осуждающе, неприязненно.


Пэнсон Борис Соломонович

Пэнсон Борис Соломонович, 23 года. Родился в Ташкенте, в семье, соблюдавшей еврейские традиции. Жил в Риге, работал на заводе художником-оформителем. Стремление выехать в Израиль унаследовал от родителей — престарелого больного отца, мечтавшего перед смертью воссоединиться с родными на Святой земле, и матери, уроженке маленького еврейского местечка. Всей семьей они несколько раз возбуждали ходатайство о выезде, но каждый раз получали отказы.


Во время допроса Пэнсон сказал: «Я полагаю, что меня не выпускали из СССР, потому, что я здоров и молод. Когда я узнал о готовящемся побеге, то согласился сразу, не колеблясь. Мне казалось, что если я уже буду на родине, то и моих стариков не станут больше держать».

Прокурор: — Куда вы дели две резиновые дубинки, которые дал вам Кузнецов?

Пэнсон: — Выбросил из окна вагона, когда мы решили, что за нами следят. Но Кузнецов мне их не давал. Я сам положил их в свой рюкзак по ошибке, приняв за колбасу, которая, как и дубинки, была завернута в газету.


Обращение


Во время допроса подсудимых неоднократно звучал вопрос об их отношении к документу, называемому «Обращением» (между собой беглецы иногда назвали его еще «Завещанием»). Представленный стороной обвинения в качестве главного вещественного доказательства «антисоветских намерений» участников попытки побега, сей документ, написанный Иосифом Менделевичем и отредактированный Эдуардом Кузнецовым, так и не был оглашен в зале суда. Восполним этот пробел.


Обращение


«Бегите из северной страны…»

«Спасайся, дочь Сиона, обитающая в Вавилоне»

(Захария, 2-10,11)


Мы, девять евреев, проживающих в Советском Союзе, предпринимаем попытку покинуть территорию этого государства, не испрашивая на то разрешения властей. Мы из числа тех десятков тысяч евреев, которые на протяжении многих лет заявляют соответствующим органам советской власти о своем желании репатриироваться в Израиль. Но неизменно, с чудовищным лицемерием, извращая общечеловеческие, международные и даже советские законы, власти отказывают нам в праве выезда. Нам нагло заявляют, что мы сгнием здесь, но никогда не увидим своей Отчизны.

Евреи, желающие стать гражданами Израиля, подвергаются в СССР всяческого рода преследованиям, вплоть до арестов. Являясь чужеродным элементом в этой стране, мы постоянно находимся под угрозой повторения событий 40-х и 50-х годов, когда политика духовного геноцида достигла своего апофеоза в физическом истреблении евреев. Уготованное нам здесь будущее — это духовная ассимиляция, в лучшем случае. <…>

Тщетны все претензии коммунистического правительства разрешить «еврейский вопрос». Пусть поймут, наконец, что не будет им покоя, что не в их власти решать судьбу еврейского народа! Своим шагом мы хотим обратить внимание руководителей советского государства на эти вечные истины, на безысходную трагичность положения евреев в СССР и заявить им, что в их же интересах отпустить наш народ домой.

Мы обращаемся также к международным организациям и, прежде всего, к ООН и г-ну У Тану лично. Г-н У Тан! Евреи Советского Союза неоднократно обращались к Вам с мольбой о помощи. Но, очевидно, судьба целого народа безразлична Вам. Вы всячески увиливаете от решения этого вопроса. Вы никак не ответили на наши письма, хотя мы возлагали на Вас большие надежды. Вы осуждаете действия Израиля, вызванные явной необходимостью защитить свое существование, и Вам не до нас. Или Вы просто боитесь задеть интересы великой державы? Но тогда, кому Вы нужны, какое Вы имеете право говорить от имени народов мира? Мы требуем от Вас принять меры к тому, чтобы прекратилось многолетнее попрание элементарных человеческих свобод, чтобы была облегчена участь трех миллионов евреев Советского Союза. Хватит кровавых уроков, выпавших на долю нашего народа!

Евреи всего мира! Ваш святой долг бороться за свободу ваших братьев в CСCP. Знайте, что от вас во многом зависит участь евреев России — быть им или не быть. Мы испытываем острую зависть к свободе, ее благам, которые стали для вас обыденностью, мы призываем пользоваться ими в полной мере, в том числе и для защиты наших прав. И до тех пор, пока мы не обладаем свободой, вы обязаны строить наш еврейский Дом и заменить нас там, где мы страстно желали бы быть.

Нами движет желание жить на Родине и разделить ее судьбу.

P.S. Мы обращаемся ко всем вам с просьбой, чтобы в случае неудачи нашей попытки, позаботиться о наших родных и близких и оградить их от расплаты за наш шаг. Следует подчеркнуть, что наши действия не опасны для посторонних лиц; в тот момент, когда мы поднимем самолет в воздух, на его борту будем находиться только мы.


Менделевич Иосиф, 3алмансон Израиль, Кузнецов Эдуард, Альтман Анатолий, Дымшиц Марк, Хнох Лейб, Пэнсон Борис, 3алмансон Вульф

(Одна подпись в оригинале зачеркнута)


Допрос свидетелей


Участник неудавшегося побега Вульф Залмансон, старший брат Сильвы, был на момент ареста военнослужащим, поэтому его дело отдельно рассматривал военный трибунал (приговор — 10 лет заключения в лагере строгого режима). На «самолетном» процессе Вульф выступал в качестве свидетеля.

Прокурор: — Что бы вы делали в Израиле?

В. Залмансон: — Работал бы по своей гражданской специальности инженером-механиком.

Прокурор: — Может быть, служили бы в армии?

В. Залмансон: — Нет, для израильской армии я недостаточно подготовлен.

Прокурор: — Что же, по-вашему, советская армия дает плохую военную подготовку?

На этот, не относящийся к делу, вопрос ответа не было.


На третий день судебного заседания в зал под конвоем были доставлены арестованные еврейские активисты [http://ejwiki.org/w/index.php?title=Гилель Гилель Бутман], Лев Коренблит, Арон Шпильберг, Борис Мафцер и Михаил Коренблит, осужденные на состоявшихся вскоре Втором ленинградском и Рижском антиеврейских процессах. Главным мотивом их показаний в качестве свидетелей было то, что при подготовке к захвату самолета Ан-2 несостоявшиеся угонщики действовали на свой страх и риск. Они были уверены, что Дымшиц отказался от своих планов после того, как ему сообщили о решении руководства ленинградской сионистской организации не проводить операцию под кодовым названием «свадьба».


Алевтина Дымшиц, жена подсудимого Марка Дымшица, и две их дочери (15 и 19 лет) были вместе со всеми задержаны в аэропорту «Смольное» под Ленинградом. Однако компетентные органы «из гуманных соображений» не стали привлекать их к суду, как и Мэри, жену Арье Хноха, задержанную в Приозерске. Допрошенная в числе свидетелей, Алевтина Дымшиц подробно рассказала, как муж уговаривал ее ехать в Израиль, а она не соглашалась, потому что она русская. Из-за этого они и разошлись, хотя она была с Марком «очень и очень счастлива». Муж любил летное дело, а она боялась его профессии, хотела, чтобы он жил на земле, а не в воздухе. В конце концов она согласилась бежать вместе с ним, лишь бы сохранить семью.


Летчик, который должен был лететь 15 июня утренним рейсом на АН-2 в Приозерск, заявил на допросе, что самолет, который пытались угнать («хищение государственной собственности в особо крупных размерах») стоит 35 тысяч рублей, а не 64 тысячи, как утверждает обвинение. Прокурор перебил его и попросил говорить о деле.



Самолет АН-2

Летчик: — Пожалуйста!.. Я подрулил к посадке. Увидел, как из здания аэропорта вышли пассажиры. Тут их и взяли. Вот и все дело.

Прокурор: — Представьте себе: вас ударяют кастетом по голове, засовывают кляп в рот, связывают по рукам и ногам, запихивают в спальный мешок… Вам бы это понравилось?

Летчик: Ну, а вам бы понравилось? (смех в зале).


Пилот, который был знаком с Дымшицем по совместной службе в Бухаре, характеризовал его как хорошего товарища и хорошего летчика. Он вспомнил и о таком эпизоде. Узнав, что в одном ленинградском авиаотряде есть вакансия, они с Дымшицем ездили туда наниматься. «Я не понимаю, почему его не взяли… Ведь есть же другие евреи, которые работают в авиации».


Свидетель Азерников рассказал, что знал о готовящемся побеге, но не собирался принимать в нем участия. Он показал, что по просьбе Дымшица купил стартовый пистолет.

Прокурор: — Огнестрельное оружие?

Азерников: Стартовый пистолет — это спортивный инвентарь, и оружием может быть не больше, чем палка.


Вызванная как свидетель мать подсудимого Юрия Федорова, Пелагея Степановна Федорова, рассказала, что после первого заключения у сына было болезненное состояние. У него нарушился сон, он редко выходил из дому и все твердил, что за ним следят. «Да плюнь ты на них, — говорю, — подумаешь, следят?! А за кем не следят?..» Она все-таки пошла на Лубянку, где ее принял какой-то чин, которого она пыталась убедить, что «Юра никакой вовсе не враг».

Прокурор: — А почему вы пошли на Лубянку? Почему решили, что за вашим сыном следит именно КГБ?

Федорова: — А кто же еще? Что, я глупая, что ли, совсем?..


Свидетель Гильберг, член Союза художников, знакомый подсудимого Пэнсона, на вопрос прокурора, высказывал ли Пэнсон свои антисоветские взгляды, торопливо ответил: «Что вы! Я бы немедленно сообщил об этом в КГБ».


21 декабря, на шестой день процесса, председательствующий объявил судебное следствие законченным. Суд перешел к прениям сторон.


Выступления со стороны обвинения


Первым слово было предоставлено общественному обвинителю — заслуженному летчику гражданской авиации Медноногову. В своем выступлении он отметил, что обвиняемые «неспроста первоначально планировали совершить свое гнусное преступление на майские праздники — хотели испортить нам день солидарности мирового пролетариата». И неспроста же они решили осуществить злодеяние «в юбилейный год, когда весь мир отмечает 100-летие со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Заслуженный пилот потребовал для всех «высшей меры наказания».


Государственный обвинитель, прокурор Ленинграда Соловьев, прежде всего, обратил внимание судей на «происки мирового сионизма», пособниками которого, так или иначе, являются подсудимые, ибо в СССР нет и не может быть никакого «еврейского вопроса». Из того, что «дело это групповое», прокурор сделал следующий интересный с юридической точки зрения вывод: при вынесении приговора судьи должны определить вину подсудимых «не по эпизодам, вменяемым каждому в отдельности», а дать оценку действиям и намерениям преступной группы в целом. Ступив «на путь измены родине путем бегства за границу на захваченном разбойным способом самолете Ан-2», подсудимые, по словам гособвинителя, руководствовались антисоветскими мотивами и убеждениями. Он просил суд особо учесть, что в «преступные планы» группы входила просьба о политическом убежище, ибо все ее участники, кроме Федорова и Мурженко, намеревались поселиться в Израиле.

Прокурор призвал судей признать подсудимых полностью виновными в инкриминированных им преступлениях и назначить Дымшицу и Кузнецову — исключительную меру наказания (смертную казнь), остальным — от 15 до 10 лет исправительно-трудовой колонии строгого режима с конфискацией имущества, если таковое имеется. Исключение было сделано лишь для проявившего чистосердечное раскаяние Менделя Бодни, для него прокурор попросил только пять лет усиленного режима.

Выступления со стороны защиты


На следующий день суд приступил к заслушиванию адвокатов. Аргументы защиты в основном сводились к тому, что действия и намерения подсудимых неправильно квалифицированы по статье 64 «а» Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине), что ни у кого из участников группы и в мыслях не было похищать самолет, а решение о побеге принято ими по сугубо личным или национальным мотивам. Защитники просили суд принять во внимание тот очевидный факт, что пилот Ан-2 жив и здоров, самолет также цел и невредим, а беглецы не пересекали государственную границу Страны Советов.


Последнее слово подсудимых


Осуществляя свое законное право на последнее слово, подсудимые, прежде чем просить о снисхождении к себе, обратились к суду с призывом сохранить жизнь двум участникам неудавшегося побега, которых прокурор счел виноватыми больше других.

Марк Дымшиц: — Я хорошо понимаю, что такое борьба. И вам подобная строгость нужна для того, чтобы другим неповадно было. Но если вы, расстреляв нас, думаете припугнуть этим будущих беглецов, то просчитаетесь — они пойдут не с кастетом, как мы, а с автоматами. Потому что терять им будет нечего…

Сильва Залмансон: — Я считаю, что советский закон не может рассматривать как «измену» чье-либо намерение жить в другой стране. Я убеждена, что по закону нужно бы привлечь к суду тех, кто незаконно попирает наше право жить, где нам хочется… Израиль — страна, с которой мы, евреи, связаны духовно и исторически. Я и сейчас ни минуты не сомневаюсь, что когда-нибудь уеду и буду жить в Израиле. И сейчас я говорю: «Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука!» (Последние слова Сильва повторила на иврите).

Иосиф Менделевич: — Свои действия, направленные на попытку бежать, нарушая государственную границу, я признаю незаконными. Моя вина заключается в том, что я позволил себе быть неразборчивым в выборе средств для достижения своей мечты.

Эдуард Кузнецов: — Государственный обвинитель предполагает, что за границей я стал бы заниматься деятельностью, враждебной Советскому Союзу. При этом он исходит из моих якобы антисоветских убеждений, которые я, однако, никому не высказывал. У меня не было умысла нанести ущерб СССР, я хотел всего лишь жить в Израиле… Я прошу суд о снисхождении к моей жене Сильве Залмансон, а для себя прошу лишь справедливости.

Израиль Залмансон: — Единственное, что толкнуло меня на побег — это желание жить и работать в Израиле… Хочу заверить суд, что впредь никакие обстоятельства не заставят меня переступить закон.

Алексей Мурженко: — Я никогда не преследовал преступных целей. Прошу суд определить мне такой срок наказания, который оставил бы мне и моей семье надежду на будущее.

Юрий Федоров: — У нас была единственная цель — покинуть СССР. Ни у кого не было намерений вредить СССР. Я признаю себя виновным лишь в попытке пересечь государственную границу и готов нести за это ответственность. Но по совести я виновным себя не чувствую, ибо ничего преступного не совершил.

Анатолий Альтман: "Я выражаю глубокое сожаление, что я и мои товарищи оказались на этой скамье… Сегодня, когда решается моя судьба, я выражаю надежду, что Израиль посетит мир. Мир тебе, Земля Израиля!

Арье Хнох: — Я могу только еще раз сказать, что мои действия не были направлены против государственной безопасности СССР. Моя единственная цель — жить в Израиле, который я считаю родной страной, где возник мой народ как нация, где возродилось еврейское государство, где развивается еврейская культура, где говорят на моем родном языке, где живут мои родные и близкие.

Борис Пэнсон: — Я понимаю, что надо было добиваться отъезда законным путем. Но ведь нам не оставили никакой надежды на законный выезд в Израиль. Что ж, я готов нести ответственность за то, чего не совершал.

Мендель Бодня: — Я прошу суд о снисхождении. Я только хотел увидеться со своей матерью. Прошу участь, что я обещал впредь не нарушать закон.


Из приговора Ленинградского городского суда


Судебная коллегия по уголовным делам Ленинградского городского суда установила вину подсудимых Дымшица, Кузнецова, Федорова, Мурженко, Менделевича, Залмансон С., Залмансона И., Альтмана, Хноха и Пэнсона в том, что они в силу своих антисоветских убеждений, действуя умышленно в ущерб государственной независимости Союза ССР, в 1969—1970 годах вошли в преступный сговор и приняли решение изменить Родине путем бегства за границу.

Для достижения этой цели подсудимые активно занимались подготовительной организационной деятельностью, направленной на совершение этого особо опасного преступления, а 15 июня 1970 года пытались осуществить свои намерения путем хищения государственного имущества в особо крупных размерах — самолета АН-2, покушаясь на этом самолете перелететь через государственную границу в шведский город Боден. Вина подсудимых в измене Родине доказана тем, что они хотели покинуть пределы СССР по политическим мотивам, на основании общности их антисоветских убеждений.

Судебная коллегия приговорила:

ДЫМШИЦА Марка Юльевича признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями (…). Окончательной мерой наказания считать смертную казнь с конфискацией лично принадлежащего ему имущества.

КУЗНЕЦОВА Эдуарда Самуиловича признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями (…) Считать окончательной меру наказания — смертную казнь без конфискации имущества за отсутствием такового.

Менделевича Иосифа Мозусовича, Залмансон Сильву Иосифовну, Залмансона Израиля Иосифовича, Альтмана Анатолия Адольфовича, Хноха Лейба Гиршевича — признать виновными в совершении преступлений, предусмотренных статьями (…) каждого.

МЕНДЕЛЕВИЧУ И. М. (…) окончательную меру наказания считать — лишение свободы сроком на 15 лет без конфискации имущества за отсутствием такового.

ЗАЛМАНСОН С. И. (…) окончательную меру наказания считать — лишение свободы сроком на 10 лет без конфискации имущества за отсутствием такового.

ЗАЛМАНСОНУ И. И. (…) окончательную меру наказания считать — лишение свободы сроком на 8 лет без конфискации имущества за отсутствием такового.

АЛЬТМАНУ А.А (…) окончательную меру наказания считать — лишение свободы сроком на 12 лет без конфискации имущества за отсутствием такового;

ХНОХУ Л. Г. (…) окончательную меру наказания считать — лишение свободы сроком на 13 лет без конфискации имущества за отсутствием такового.

Признать виновными в совершении преступлений, предусмотренных статьями (…) Федорова Юрия Павловича, Мурженко Алексея Григорьевича, Пэнсона Бориса Соломоновича и определить им меру наказания:

ФЕДОРОВУ Ю. П. — лишение свободы сроком на 15 лет без конфискации имущества за отсутствием такового,

МУРЖЕНКО А. Г. — лишение свободы сроком на 14 лет без конфискации имущества за отсутствием такового,

ПЭНСОНУ Б. С. — лишение свободы сроком на 10 лет с конфискацией лично ему принадлежащего имущества.

БОДНЮ Менделя Абрамовича признать виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями (…) и считать окончательной мерой наказания ему 4 года лишения свободы без конфискации имущества за отсутствием такового.

Кузнецова, Федорова и Мурженко признать особо опасными рецидивистами.

Наказание отбывать: Федорову и Мурженко — в исправительно-трудовой колонии с особым режимом; Менделевичу, Залмансон С., Залмансону И., Альтману, Хноху и Пэнсону — в колонии строгого режима; Бодне — в колонии усиленного режима.


Ленинград, 24 декабря 1970 года

Реакция на приговор


Когда председатель закончил читать приговор, из рядов публики со специальными пропусками раздались дружные аплодисменты. Родственники осужденных взобрались на скамьи. Мать Пэнсона крикнула: «Дети, мы будем вас ждать! Мы все будем в Израиле!» Отец Менделевича: «Израиль с вами! Наш народ с вами!» Наташа, жена Федорова, повторяла, как заклинание: «Все будет хорошо!.. Все будет хорошо!..» Шум в зале нарастал, и было уже не понять, кто и что кричит.

Два смертных приговора и неоправданно жестокие наказания другим «самолетчикам» за несовершенное преступление подняли мощную волну протестов. Вмешались видные государственные деятели Запада. Президент США Ричард Никсон позвонил Брежневу и попросил его "не омрачать американцам Рождество". И советские руководители пошли на попятную в надежде получить политические дивиденды за счет смягчения наказаний.


Кассационные жалобы


29 декабря 1970 года, на пятый день после оглашения приговора Ленинградского городского суда (беспрецедентный случай в советской юридической практике!) коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР приступила к рассмотрению кассационных жалоб осужденных и их адвокатов. Высшая судебная инстанция пришла к заключению, что «члены преступной группы» правильно признаны виновными в том, что они «в силу своих антисоветских убеждений, умышленно действуя в ущерб советскому государству и независимости СССР, вступили в преступный сговор и приняли решение изменить Родине путем бегства за границу». Приговор Ленгорсуда был признан «законным и обоснованным», а просьбы осужденных и адвокатов о переквалификации преступных деяний отклонены как «необоснованные и не подлежащие удовлетворению».

Вместе с тем, Верховный суд счел возможным не применять смертную казнь к Дымшицу и Кузнецову, так как «их преступная деятельность была пресечена в стадии покушения». Коллегия также постановила удовлетворить просьбу о смягчении наказания трем осужденным — «с учетом их роли в совершенном преступлении». Окончательный вердикт был таков: Дымшицу и Кузнецову — по 15 лет лишения свободы, Менделевичу, Хноху и Альтману — по 10 лет каждому (вместо 15, 13 и 12 лет соответственно). В отношении остальных приговор был оставлен без изменений.


Из «Дневников» Эдуарда Кузнецова


Около 8 часов вечера 26 декабря, в субботу, четыре надзирателя доставили меня в кабинет начальника следственного изолятора Круглова. Майор и Лурьи (адвокат Кузнецова) подчеркнуто бодро приветствовали меня. «Быстренько пишите кассационку», — с места в карьер начал Лурьи. Кажется, я даже побледнел от волнения. Никакого сомнения, решил я, — они в сговоре. Видно, слишком много шума вокруг нашего дела, и нас надо поскорее расстрелять, следуя известному принципу маккиавелизма: «карать решительно и сразу, пряники раздавать помалу, но часто».

Здоровый, сочувствующий тяжко больному, и поражающийся его привычке к страданию — жертва банального психологического просчета: он мерит на свой аршин. Тогда как аршин больного существенно иной. Организм приспосабливается к недугу — слабостью, частыми обморочными состояниями, понижением порога болевой чувствительности. Приговоренный к смерти бежит в безумие, в упование на чудо, играет в прятки с временем, переосмысливая его, создавая особую систему отсчета — лишь бы не остаться наедине с мыслью о близкой неизбежности смерти.

Я прикидывал, что у меня в запасе еще месяца два. Мало, кошмарно мало, но достаточно, чтобы не думать о конце сейчас — еще будет время собраться с мыслями, заглянуть в себя, примерится к небытию… И вдруг — так скоро, так сразу? (…)

«Быстренько пишите кассационку», — с места в карьер начал Лурьи. «То есть, как это так? — спросил я Лурьи. — Только вчера мне вручили копию приговора, у меня еще неделя в запасе, если не ошибаюсь». «Послушайте, — доверительно зачастил Лурьи, сегодня суббота, нерабочий день — однако весь суд на ногах. Это что-нибудь да значит?..» «Я ведь не зря торчу тут весь вечер, дело к девяти идет!- бодро прорычал майор. — Дымшиц уже написал и все ваши написали — за вами дело».

Такая спешка, такое незамаскированное отношение к составлению столь важного — по замыслу — документа, как к пустейшей формальности, неожиданно развеселило меня. Тут же в кабинете я за полчаса исписал пару страниц и вручил их Круглову. (…)

Мы с Алексеем Ильичем решили отпраздновать Новый год в 9 вечера. Можно было бы, конечно, и в 12 ночи, но бодрствовать ночью — грубейшее нарушение режима. Даже смертнику есть что терять — полуторарублевую закупку в тюремном магазине, например. Я думал, что хоть в качестве смертника смогу пренебречь казенным харчем куда там! Полтора рубля в месяц — только на махорку. Какой тут может быть разговор о последнем желании перед казнью? И никаких тебе площадей, публичности этой буржуазной — задавят где-нибудь втихомолку…

Достав из тумбочки скудные свои припасы, мы попросили у надзирателя кружку — нам, пожалуйста, на минутку, только, пожалуйста, не беспокойтесь, мы, право слово, не будем бить ею друг друга по голове — и, подсластив тепловатую водицу, начали отхлебывать из нее по очереди. Я — за то, чтобы этот Новый год оказался не последним в нашей жизни, Алексей Ильич — за то, чтобы дожить хотя бы до весны.

«Алексей Ильич, — бодро воскликнул я, летом мы встретимся в Мордовии, на спецу п/я 385/10, и тогда я посмеюсь над вашим пессимизмом! Предлагаю пари на две пачки чаю». О н подхватил в нужной тональности: «Только вашего чаю мне и будет не хватать, когда нас в наручниках и с кляпами во рту повезут в воронке куда-нибудь в лесок. Нас ведь могут вместе повезти. А что вы все — Мордовия да Мордовия! — неожиданно обозлился он. — Словно, кроме мордовских, и лагерей других нет! Вся Россия в лагерях!» Напрасно я убеждал его, что госпреступников ныне не более двух тысяч, он смотрел на меня все подозрительнее. (…)

«Уж не считаете ли вы меня лакировщиком советской действительности?» — завел было я, но только начал многозначительно о том, что важно не сегодняшнее количество политзаключенных, а постоянно наличествующая потенция многомиллионных концлагерей, когда наши вожди сочтут то нужным, — как тихонько приотворилась дверь, и корпусной, за спиной которого маячили физиономии нескольких надзирателей, скомандовал громким шепотом: «Кузнецов, руки назад, за мной! — и тут же одному из надзирателей в коридоре — Собери его вещи!» Сунув в карман пачку «Памира», я шагнул к двери. «Ну, на всякий случай, прощайте», — обернулся я к Алексею Ильичу. Ни слова, ни кивка головою в ответ. Мелькнула мысль, что все это не более, как кошмарный сон: сводчатый потолок, новогодняя ночь, прилипший к стене комок испуганной плоти, вцепившиеся в отворот белой рубахи пальцы, страх и напряженное ожидание за стеклами очков на мясистом носу, розовые прыщи на квадратной физиономии корпусного… Но почему же без наручников?

Не помню ни сердцебиений, ни мыслей — кто-то другой, не я, неторопливо шел по коридору, заложив руки за спину, стараясь не наступать на пятки переднему надзирателю, не сталкиваться плечами с боковыми и не путаться в ногах у заднего. 4-й этаж, 3-й… Если минуем 2-й, значит… что?

Остановились на 2-м, повернули налево — к кабинету начальника следственного изолятора. Я ожил. Майор Круглов, тяжело поднявшись из-за стола, торжественно объявил: «По отношению к вам проявлен акт гуманности: смертную казнь вам заменили пятнадцатью годами заключения в лагерях особого режима. Поздравляю с Новым годом! Чего вы тут нашли смешного?» — сурово закончил он. Я, право, не смеялся — не знаю, что ему почудилось. Я почти не видел его, едва сдерживая слезы унижения и бешеной ненависти — к себе, ко всей этой разыгранной по чекистским нотам комедии с приговором, с новогодним подарком Деда Мороза в синих погонах… «Вы, кажется, недовольны?» — насмешливо протянул майор. Мелькнула мысль, что он подозревает рисовку. Скорее в камеру — закурить и молчать. «Грязная игра, начальник, — пробормотал я. — Какой еще гуманный акт? Это же не помилование. Признали первый приговор несправедливым и только… Дымшицу тоже заменили?» «Конечно…» «Разрешите идти?» «Да-а, — покачал он головой, подчеркнуто внимательно окидывая меня взглядом с ног до головы. — Если мне даже через двадцать лет скажут, что Кузнецов исправился, я не поверю». «И правильно сделаете». «Вот вам телеграмма, идите». Он даже покраснел от негодования. Неужели он полагал, что я от радости заюлю перед ним мелким бесом? Телеграмма была от Люси: «смертная заменена поздравляем новым годом мама люся друзья».


Голоса протеста


Расчет коммунистических правителей на то, что жестокий приговор «самолетчикам» поселит страх и смятение среди активистов еврейского национального движения в Советском Союзе, не оправдался. В адрес руководителей СССР, зарубежных государственных деятелей и общественных организаций поступили сотни писем и телеграмм, осуждающих судебную расправу в Ленинграде.

Москва, Кремль, Подгорному. Телеграмма

Мы потрясены приговором Ленинградского суда. Требуем немедленной его отмены и предоставления права свободного выезда в Израиль всем евреям, желающим этого.

Рахиль и Виктор Федосеевы, Юлия и Ефим Севела, Светлана Зингер, Всеволод Цейтлин, Иосиф и Аня Керлер… — всего 18 подписей.

Москва.


«Амнести Интернешнл», Париж.

Бывшим узникам концлагерей

Друзья! К вам обращается бывший заключенный концлагеря. В 1949 году я был арестован и решением Особого совещания при МГБ СССР осужден на 10 лет заключения в лагерях строгого режима за «участие в еврейской националистической организации и националистическую пропаганду». Пять с половиной лет я провел в тюрьмах и лагерях в числе «безродных космополитов», «агентов мирового сионизма», «инженеров-вредителей», «врачей-отравителей» (…)

Я обращаюсь к вам в связи с процессом, который только что закончился в Ленинграде… Суд беспощадно расправился с одиннадцатью. Намерение этих людей захватить самолет явилось только поводом для расправы. А ее истинная причина — стремление терроризировать десятки тысяч евреев, рвущихся в Израиль (…)

Друзья! Я обращаюсь к вам с призывом: если вам по ночам еще снятся тюрьмы и этапы, карцеры и лагеря, пусть ваш голос во всем мире прозвучит в защиту одиннадцати.

Я обращаюсь к тем, кто выжил на Воркуте и на Колыме, в Освенциме и в Треблинке.

Мы прошли дорогой страданий и смерти, и наш долг сейчас — спасти тех, кого ведут по этой дороге.

Меир Гельфонд, врач, бывший заключенный «Речлага»


Генеральному прокурору СССР Руденко Р. А.

Цель ленинградского процесса — запугать евреев, стремящихся в Израиль, дабы воссоединиться со своими близкими, со своим народом. Но где, в каком законе желание покинуть одну страну и жить в другой рассматривается как преступление? Мы полагаем, что Ленинградский процесс — только начало, первое звено в зловещей цепи судебных инсценировок, которые готовятся в ближайшее время в Риге, Кишиневе и опять же в Ленинграде. И кто знает, какой длины будет эта цепь, не окажемся ли и мы жертвами этих будущих процессов, если не пресечь именно сейчас беззаконие и произвол. Сам собой напрашивается вопрос: не являемся ли мы свидетелями новой волны антисемитизма, выступающего на сей раз под маской «борьбы с сионизмом»?

Мы требуем отмены приговора и пересмотра дела в открытом суде, который должен быть проведен с соблюдением всех правовых норм.

Исаак Житницкий, Аркадий Цейтлин, Роза Релес, Лариса Рудштейн…- всего 10 подписей

Минск


Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорному

Товарищ Председатель! Я узнал о суде в Ленинграде над группой лиц, обвиненных в попытке использования самолета для вылета из СССР. Я осуждаю эту противозаконную попытку, но прошу учесть смягчающие обстоятельства. Прошу учесть, что план пленения летчиков на земле не угрожал ничьей жизни. В особенности необходимо учесть, что причиной попытки осужденных явилось ограничение властями законного права десятков тысяч евреев, желающих покинуть страну. Я категорически отрицаю обвинение в измене родине, как не имеющее отношения к деянию осужденных.

Казни и суровые судебные репрессии не свидетельствуют о силе государства, не способствуют интересам международного мира, демократии, терпимости, справедливости и правопорядка.

Академик А. Д. Сахаров


Юридический комментарий адвоката Абрама Рожанского


Материалы дела свидетельствуют о том, что органы КГБ задолго до ареста обвиняемых знали о готовящемся побеге. Вместо того чтобы его предотвратить путем предупреждения организаторов о незаконности их намерения, они умышленно разрешили им довести свой план до последней стадии, чтобы путем последующей карательной акции запугать евреев Советского Союза, добивающихся выезда в Государство Израиль. Об этом говорит не только заранее тщательно организованное задержание участников несостоявшегося побега, но и серия обысков, проведенных в этот же день и в этот же час в квартирах еврейских активистов в ряде городов СССР.

Согласно приговору Ленгорсуда и определению судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФР, участники группы совершили следующие преступления:

1) попытку измены родине (статьи 15, 64 «а» УК РСФСР);

2) организационную деятельность, направленную на совершение особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации (статья 72 УК РСФСР);

3) хищение государственного и общественного имущества в особо крупных размерах (статья 93-1 УК РСФСР);

4) антисоветскую агитация и пропаганда (статьи 70 УК РСФСР и 65 УК Латвийской ССР).

Квалификация действий осужденных по всем перечисленным статьям уголовного кодекса противоречит как букве, так и духу указанных статей. Поэтому приговор следует признать незаконным и необоснованным.

В статье 64 Уголовного кодекса сказано, что изменой родине является «деяние, умышленно совершенное гражданином СССР в ущерб: а) государственной независимости, б) территориальной неприкосновенности или в) военной мощи СССР». Совершенно очевидно и не требует доказательств то, что одиннадцать граждан, пытавшихся без соответствующего разрешения перейти границу, никак не могли каким-либо образом посягнуть на «государственную независимость» или же «территориальную неприкосновенность» огромной страны. Ведь никто, будучи в здравом рассудке, не станет утверждать, что они хотели (и тем более — имели возможность) отнять у стоящей у власти Коммунистической партии рычаги управления могучим Советским Союзом и передать их иностранному государству. Точно также они не намеревались и не имели возможности отторгнуть от СССР часть его территории. Будучи сугубо мирными людьми, не располагающими никакими военными тайнами, они не могли нанести ни малейшего ущерба также «военной мощи» СССР. Стало быть, в их действиях полностью отсутствуют все три признака преступления, определяемого советским законом как «измена родине».

Кстати сказать, председатель Верховного Суда РСФСР Л. Н. Смирнов, который 31 декабря 1970 года руководил заседанием коллегии ВС ФСР, оставившей без изменений юридическую квалификацию деяний осужденных, писал в журнале «Советское государство и право»: «…измена родине — это деяние, умышленно совершенное гражданином СССР в ущерб государственной независимости, территориальной неприкосновенности или военной мощи СССР… Соблюдение этого принципа является в особенности важным, когда речь идет о таком тягчайшем преступлении». Почему же Смирнов, декларируя совершенно правильные правовые концепции, будучи судьей по конкретному делу, постановил решение, прямо противоположное собственным взглядам? Ответ на этот вопрос может быль только один: окончательное решение по этому делу принималось вне стен суда и вопреки закону, а на суд возлагалась только обязанность его процессуального оформления.

Если бы Ленинградский суд действовал в соответствии с существующим законодательством, он должен был придти к единственному юридически правильному выводу о том, что обвиняемые сделали попытку нелегального перехода границы СССР. Это правонарушение полностью попадает под диспозицию статей 15, 83 УК РСФСР (наказание — до 3 лет лишения свободы). Средство, выбранное осужденными для пересечения границы (самолет), не имеет никакого значения для юридической квалификации их действий.

Применение статьи 83 (попытка незаконного перехода границы) вместо статьи 64 «а» (измена родине) автоматически исключает пункт приговора, ставящий в вину подсудимым «организационную деятельность, направленную на совершение особо опасных государственных преступлений», ибо «попытка незаконного перехода границы» не отнесена в Уголовном кодексе к числу «особо опасных государственных преступлений».

Не имеет под собой правовой основы также и обвинение в попытке «хищения государственного или общественного имущества в особо крупных размерах». Самолет АН-2, на котором осужденные собирались бежать в Швецию, действительно, является дорогостоящим госимуществом. Но намеревались ли они похитить его, то есть совершить собственно акт «хищения»? Суд не счел нужным ответить на этот вопрос, полагая, что, если участники группы собирались воспользоваться самолетом для побега из СССР, то, как бы само собой разумеется, они хотели его похитить. Между тем, «Курс советского уголовного права» дает следующее исчерпывающее определение: «Хищение государственного или общественного имущества — это умышленное незаконное обращение кем-либо государственного, колхозного или иного общественного имущества в свою собственность…» Подсудимые же, как известно из материалов дела, не собирались присваивать самолет, а хотели лишь временно им воспользоваться. Они были уверены, что Швеция непременно вернет АН-2 государству-владельцу.

И последнее — пункт приговора насчет «антисоветской агитации и пропаганды, проводимых в целях подрыва или ослабления советской власти». Какие доказательства были добыты на стадии предварительного следствия и в суде по этому пункту? По существу — никаких. Изъятая при обысках самиздатовская литература и машинописные еврейские сборники «Итон», приобщенные к делу в качестве вещественных доказательств, не были подвергнуты детальному разбору и анализу. Их априори признали «антисоветскими и клеветническими», хотя там нет ни нападок на советский государственный и общественный строй, ни призывов к его подрыву или свержению.

Итак, с точки зрения советского уголовного права материалы дела дают основание для однозначного вывода: «самолетный» процесс являет собой хрестоматийный пример вопиющего судебного произвола. А судебные инстанции лишь послушно выполнили политический заказ властей.

олитика конфиденциальности Оп